On the 25th March, 18—, a very strange occurrence took place in St Petersburg. On the Ascension Avenue there lived a barber of the name of Ivan Jakovlevitch. He had lost his family name, and on his sign-board, on which was depicted the head of a gentleman with one cheek soaped, the only inscription to be read was, “Blood-letting done here.” On this particular morning he awoke pretty early. Becoming aware of the smell of fresh-baked bread, he sat up a little in bed, and saw his wife, who had a special partiality for coffee, in the act of taking some fresh-baked bread out of the oven.

Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие. Цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена, и даже на вывеске его — где изображен господин с намыленною щекою и надписью: «И кровь отворяют» — не выставлено ничего более), цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала из печи только что испеченные хлебы.

“To-day, Prasskovna Ossipovna,” he said, “I do not want any coffee; I should like a fresh loaf with onions.”

— Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофию, — сказал Иван Яковлевич, — а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком.

“The blockhead may eat bread only as far as I am concerned,” said his wife to herself; “then I shall have a chance of getting some coffee.” And she threw a loaf on the table.

(То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом, ибо Прасковья Осиповна очень не любила таких прихотей.) ' «Пусть дурак ест хлеб; мне же лучше, — подумала про себя супруга, — останется кофию лишняя порция». И бросила один хлеб на стол.

For the sake of propriety, Ivan Jakovlevitch drew a coat over his shirt, sat down at the table, shook out some salt for himself, prepared two onions, assumed a serious expression, and began to cut the bread. After he had cut the loaf in two halves, he looked, and to his great astonishment saw something whitish sticking in it. He carefully poked round it with his knife, and felt it with his finger. “Quite firmly fixed!” he murmured in his beard. “What can it be?”

Иван Яковлевич для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку, взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и, к удивлению своему, увидел что-то белевшееся. Иван Яковлевич ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем. «Плотное! — сказал он сам про себя, — что бы это такое было?»

He put in his finger, and drew out—a nose! Ivan Jakovlevitch at first let his hands fall from sheer astonishment; then he rubbed his eyes and began to feel it. A nose, an actual nose; and, moreover, it seemed to be the nose of an acquaintance! Alarm and terror were depicted in Ivan's face; but these feelings were slight in comparison with the disgust which took possession of his wife.

Он засунул пальцы и вытащил — нос!.. Иван Яковлевич и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: нос, точно нос! и еще, казалось, как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.

“Whose nose have you cut off, you monster?” she screamed, her face red with anger. “You scoundrel! You tippler! I myself will report you to the police! Such a rascal! Many customers have told me that while you were shaving them, you held them so tight by the nose that they could hardly sit still.”

— Где это ты, зверь, отрезал нос? — закричала она с гневом. — Мошенник! пьяница! Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уж я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся.

But Ivan Jakovlevitch was more dead than alive; he saw at once that this nose could belong to no other than to Kovaloff, a member of the Municipal Committee whom he shaved every Sunday and Wednesday.

Но Иван Яковлевич был ни жив ни мертв. Он узнал, что этот нос был не чей другой, как коллежского асессора Ковалева, которого он брил каждую середу и воскресенье.

“Stop, Prasskovna Ossipovna! I will wrap it in a piece of cloth and place it in the corner. There it may remain for the present; later on I will take it away.”

— Стой, Прасковья Осиповна! Я положу его, завернувши в тряпку, в уголок; пусть там маленечко полежит, а после его вынесу.

“No, not there! Shall I endure an amputated nose in my room? You understand nothing except how to strop a razor. You know nothing of the duties and obligations of a respectable man. You vagabond! You good-for-nothing! Am I to undertake all responsibility for you at the police-office? Ah, you soap-smearer! You blockhead! Take it away where you like, but don't let it stay under my eyes!”

— И слушать не хочу! Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному носу?.. Сухарь поджаристый! Знай умеет только бритвой возить по ремню, а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потаскушка, негодяй! Чтобы я стала за тебя отвечать полиции?.. Ах ты, пачкун, бревно глупое! Вон его! вон! неси куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала!

Ivan Jakovlevitch stood there flabbergasted. He thought and thought, and knew not what he thought.

Иван Яковлевич стоял совершенно как убитый. Он думал, думал — и не знал, что подумать.

“The devil knows how that happened!” he said at last, scratching his head behind his ear. “Whether I came home drunk last night or not, I really don't know; but in all probability this is a quite extraordinary occurrence, for a loaf is something baked and a nose is something different. I don't understand the matter at all.”

— Черт его знает, как это сделалось, — сказал он наконец, почесав рукою за ухом. — Пьян ли я вчера возвратился или нет, уж наверное сказать не могу. А по всем приметам должно быть происшествие несбыточное: ибо хлеб — дело печеное, а нос совсем не то. Ничего не разберу!..

And Ivan Jakovlevitch was silent. The thought that the police might find him in unlawful possession of a nose and arrest him, robbed him of all presence of mind. Already he began to have visions of a red collar with silver braid and of a sword—and he trembled all over. At last he finished dressing himself, and to the accompaniment of the emphatic exhortations of his spouse, he wrapped up the nose in a cloth and issued into the street.

Иван Яковлевич замолчал. Мысль о том, что полицейские отыщут у него нос и обвинят его, привела его в совершенное беспамятство. Уже ему мерещился алый воротник, красиво вышитый серебром, шпага... и он дрожал всем телом. Наконец достал он свое исподнее платье и сапоги, натащил на себя всю эту дрянь и, сопровождаемый нелегкими увещаниями Прасковьи Осиповны, завернул нос в тряпку и вышел на улицу.

He intended to lose it somewhere—either at somebody's door, or in a public square, or in a narrow alley; but just then, in order to complete his bad luck, he was met by an acquaintance, who showered inquiries upon him. “Hullo, Ivan Jakovlevitch! Whom are you going to shave so early in the morning?” etc., so that he could find no suitable opportunity to do what he wanted. Later on he did let the nose drop, but a sentry bore down upon him with his halberd, and said, “Look out! You have let something drop!” and Ivan Jakovlevitch was obliged to pick it up and put it in his pocket. A feeling of despair began to take possession of him; all the more as the streets became more thronged and the merchants began to open their shops.

Он хотел его куда-нибудь подсунуть: или в тумбу под воротами, или так как-нибудь нечаянно выронить, да и повернуть в переулок. Но, на беду, ему попадался какой-нибудь знакомый человек, который начинал тотчас запросом: «Куда идешь?», или: «Кого так рано собрался брить?» — так что Иван Яковлевич никак не мог улучить минуты. В другой раз он уже совсем уронил его, но будочник еще издали указал ему алебардою, примолвив: «Подыми! вон ты что-то уронил!» И Иван Яковлевич должен был поднять нос и спрятать его в карман. Отчаяние овладело им, тем более что народ беспрестанно умножался на улице, по мере того так начали отпираться магазины и лавочки.

At last he resolved to go to the Isaac Bridge, where perhaps he might succeed in throwing it into the Neva. But my conscience is a little uneasy that I have not yet given any detailed information about Ivan Jakovlevitch, an estimable man in many ways.

Он решился идти к Исакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть его в Неву?.. Но я несколько виноват, что до сих пор не сказал ничего об Иване Яковлевиче, человеке почтенном во многих отношениях.

Like every honest Russian tradesman, Ivan Jakovlevitch was a terrible drunkard, and although he shaved other people's faces every day, his own was always unshaved. His coat (he never wore an overcoat) was quite mottled, i.e. it had been black, but become brownish-yellow; the collar was quite shiny, and instead of the three buttons, only the threads by which they had been fastened were to be seen. Ivan Jakovlevitch was a great cynic, and when Kovaloff, the member of the Municipal Committee, said to him, as was his custom while being shaved, “Your hands always smell, Ivan Jakovlevitch!” the latter answered, “What do they smell of?” “I don't know, my friend, but they smell very strong.” Ivan Jakovlevitch after taking a pinch of snuff would then, by way of reprisals, set to work to soap him on the cheek, the upper lip, behind the ears, on the chin, and everywhere.

Иван Яковлевич, как всякий порядочный русский мастеровой, был пьяница страшный. И хотя каждый день брил чужие подбородки, но его собственный был у него вечно небрит. Фрак у Ивана Яковлевича (Иван Яковлевич никогда не ходил в сюртуке) был пегий; то есть он был черный, но весь в коричнево-желтых и серых яблоках; воротник лоснился, а вместо трех пуговиц висели одни только ниточки. Иван Яковлевич был большой циник, и когда коллежский асессор Ковалев обыкновенно говорил ему во время бритья: «У тебя, Иван Яковлевич, вечно воняют руки!» — то Иван Яковлевич отвечал на это вопросом: «Отчего ж бы им вонять?» — «Не знаю, братец, только воняют», — говорил коллежский асессор, и Иван Яковлевич, понюхавши табаку, мылил ему за это и на щеке, и под носом, и за ухом, и под бородою — одним словом, где только ему была охота.

This worthy man now stood on the Isaac Bridge. At first he looked round him, then he leant on the railings of the bridge, as though he wished to look down and see how many fish were swimming past, and secretly threw the nose, wrapped in a little piece of cloth, into the water. He felt as though a ton weight had been lifted off him, and laughed cheerfully. Instead, however, of going to shave any officials, he turned his steps to a building, the sign-board of which bore the legend “Teas served here,” in order to have a glass of punch, when suddenly he perceived at the other end of the bridge a police inspector of imposing exterior, with long whiskers, three-cornered hat, and sword hanging at his side. He nearly fainted; but the police inspector beckoned to him with his hand and said,

Этот почтенный гражданин находился уже на Исакиевском мосту. Он прежде всего осмотрелся; потом нагнулся на перила, будто бы посмотреть под мост: много ли рыбы бегает, и швырнул потихоньку тряпку с носом. Он почувствовал, как будто бы с него разом свалилось десять пуд; Иван Яковлевич даже усмехнулся. Вместо того чтобы идти брить чиновничьи подбородки, он отправился в заведение с надписью «Кушанье и чай» спросить стакан пуншу, как вдруг заметил в конце моста квартального надзирателя благородной наружности, с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою. Он обмер; а между тем квартальный кивал ему пальцем и говорил:

“Come here, my dear sir.”

— А подойди сюда, любезный!

Ivan Jakovlevitch, knowing how a gentleman should behave, took his hat off quickly, went towards the police inspector and said,

Иван Яковлевич, зная форму, снял издали еще картуз и, подошедши проворно, сказал:

“I hope you are in the best of health.”

— Желаю здравия вашему благородию!

“Never mind my health. Tell me, my friend, why you were standing on the bridge.”

— Нет, нет, братец, не благородию; скажи-ка, что ты там делал, стоя на мосту?

“By heaven, gracious sir, I was on the way to my customers, and only looked down to see if the river was flowing quickly.”

— Ей-Богу, сударь, ходил брить, да посмотрел только, шибко ли река идет.

“That is a lie! You won't get out of it like that. Confess the truth.”

— Врешь, врешь! Этим не отделаешься. Изволь-ка отвечать!

“I am willing to shave Your Grace two or even three times a week gratis,” answered Ivan Jakovlevitch.

— Я вашу милость два раза в неделю, или даже три, готов брить без всякого прекословия, — отвечал Иван Яковлевич.

“No, my friend, don't put yourself out! Three barbers are busy with me already, and reckon it a high honour that I let them show me their skill. Now then, out with it! What were you doing there?”

— Нет, приятель, это пустяки! Меня три цирюльника бреют, да еще и за большую честь почитают. А вот изволь-ка рассказать, что ты там делал?

Ivan Jakovlevitch grew pale. But here the strange episode vanishes in mist, and what further happened is not known.

Иван Яковлевич побледнел... Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего не известно.