On the 25th March, 18—, a very strange occurrence took place in St Petersburg. On the Ascension Avenue there lived a barber of the name of Ivan Jakovlevitch. He had lost his family name, and on his sign-board, on which was depicted the head of a gentleman with one cheek soaped, the only inscription to be read was, “Blood-letting done here.” On this particular morning he awoke pretty early. Becoming aware of the smell of fresh-baked bread, he sat up a little in bed, and saw his wife, who had a special partiality for coffee, in the act of taking some fresh-baked bread out of the oven.

Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие. Цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена, и даже на вывеске его — где изображен господин с намыленною щекою и надписью: «И кровь отворяют» — не выставлено ничего более), цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала из печи только что испеченные хлебы.

“To-day, Prasskovna Ossipovna,” he said, “I do not want any coffee; I should like a fresh loaf with onions.”

— Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофию, — сказал Иван Яковлевич, — а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком.

“The blockhead may eat bread only as far as I am concerned,” said his wife to herself; “then I shall have a chance of getting some coffee.” And she threw a loaf on the table.

(То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом, ибо Прасковья Осиповна очень не любила таких прихотей.) ' «Пусть дурак ест хлеб; мне же лучше, — подумала про себя супруга, — останется кофию лишняя порция». И бросила один хлеб на стол.

For the sake of propriety, Ivan Jakovlevitch drew a coat over his shirt, sat down at the table, shook out some salt for himself, prepared two onions, assumed a serious expression, and began to cut the bread. After he had cut the loaf in two halves, he looked, and to his great astonishment saw something whitish sticking in it. He carefully poked round it with his knife, and felt it with his finger. “Quite firmly fixed!” he murmured in his beard. “What can it be?”

Иван Яковлевич для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку, взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и, к удивлению своему, увидел что-то белевшееся. Иван Яковлевич ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем. «Плотное! — сказал он сам про себя, — что бы это такое было?»

He put in his finger, and drew out—a nose! Ivan Jakovlevitch at first let his hands fall from sheer astonishment; then he rubbed his eyes and began to feel it. A nose, an actual nose; and, moreover, it seemed to be the nose of an acquaintance! Alarm and terror were depicted in Ivan's face; but these feelings were slight in comparison with the disgust which took possession of his wife.

Он засунул пальцы и вытащил — нос!.. Иван Яковлевич и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: нос, точно нос! и еще, казалось, как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.

“Whose nose have you cut off, you monster?” she screamed, her face red with anger. “You scoundrel! You tippler! I myself will report you to the police! Such a rascal! Many customers have told me that while you were shaving them, you held them so tight by the nose that they could hardly sit still.”

— Где это ты, зверь, отрезал нос? — закричала она с гневом. — Мошенник! пьяница! Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уж я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся.

But Ivan Jakovlevitch was more dead than alive; he saw at once that this nose could belong to no other than to Kovaloff, a member of the Municipal Committee whom he shaved every Sunday and Wednesday.

Но Иван Яковлевич был ни жив ни мертв. Он узнал, что этот нос был не чей другой, как коллежского асессора Ковалева, которого он брил каждую середу и воскресенье.

“Stop, Prasskovna Ossipovna! I will wrap it in a piece of cloth and place it in the corner. There it may remain for the present; later on I will take it away.”

— Стой, Прасковья Осиповна! Я положу его, завернувши в тряпку, в уголок; пусть там маленечко полежит, а после его вынесу.

“No, not there! Shall I endure an amputated nose in my room? You understand nothing except how to strop a razor. You know nothing of the duties and obligations of a respectable man. You vagabond! You good-for-nothing! Am I to undertake all responsibility for you at the police-office? Ah, you soap-smearer! You blockhead! Take it away where you like, but don't let it stay under my eyes!”

— И слушать не хочу! Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному носу?.. Сухарь поджаристый! Знай умеет только бритвой возить по ремню, а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потаскушка, негодяй! Чтобы я стала за тебя отвечать полиции?.. Ах ты, пачкун, бревно глупое! Вон его! вон! неси куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала!